Согласно новому опросу «Левада-центра», за последний год количество россиян, доверяющих президенту России Владимиру Путину, снизилось на 10%.
Согласно новому опросу «Левада-центра», за последний год количество россиян, доверяющих президенту России Владимиру Путину, снизилось на 10%.
Правда, несмотря на уменьшение чувства доверия и симпатии к президенту, число россиян, которые поддерживают его внешнюю политику, немного подросло.
Социологи отмечают, что рейтинг президента сейчас возвращается на предкрымский уровень.
Одновременно с рейтингом Путина снижаются и показатели российской экономики, которая стремительно теряет конкурентоспособность.
Готовы ли российский народ, а главное, российские элиты мириться с постоянным ухудшением уровня жизни?
Ведущий «Пятого этажа» Михаил Смотряев беседует с политологом Николаем Петровым.
Михаил Смотряев: Одна из наших с вами любимых тем разговоров на «Пятом этаже», как в старом, так и в новом формате – место российских элит в современной российской действительности.
Разговор сегодня пойдет именно об этом, несмотря на то, что поводом послужил гораздо более широкий опрос «Левада-центра», из которого ничего критического для российской власти сейчас не следует, поскольку это возвращение к уровню, приблизительно соответствовавшему уровню конца 13-го или 14-го года в том, что касается поддержки Путина.
И тогда эти цифры были велики, а по стандартам демократических государств Западной Европы или США практически невозможны. С другой стороны, 10% — это 10%. Есть о чем задуматься, особенно если принять во внимание не лучшую форму, в которой находится российская экономика, более того, конца-края этому не видно.
Наверное, имеет смысл разделить на две части поддержку Путина. Одна – это широкая народная поддержка, которая, как мне представляется, в сложившейся сейчас ситуации в России особой роли не играет. Я имею в виду ее изменение в ту или иную сторону, даже если речь идет о цифрах порядка 10%. Как вы думаете?
Николай Петров: Я думаю, что это действительно так. Не случайно аналитики, комментируя очень высокие цифры поддержки и лично Владимира Путина, и политического режима, говорят о поддержке активной и поддержке пассивной, то есть о готовности граждан принимать все, как есть, — она очень высока, — и предпринимать какие-то активные действия, в том числе и голосуя по поддержке власти.
Если первая, пассивная поддержка достаточно велика (она фиксируется опросами), то активная поддержка в ситуации экономического кризиса не может не уменьшаться.
М.С.: Что касается экономического кризиса, экономисты сходятся на том, что если пересчитать это в реальных ценах, то ВВП России в пересчете на душу населения на конец 2015 года приблизительно соответствовал уровню 2006.
Похожего рода тенденция продолжается. Если вдруг внезапно не случится колоссальный рост нефтяных цен, то через три-четыре года мы окажемся в этих категориях на уровне 1999 года. Если мы продолжаем говорить о пассивной поддержке населения, насколько она связана с ухудшением или улучшением уровня жизни?
Н.П.: Связь здесь прямая. Другой вопрос в том, насколько остающаяся еще сегодня эйфория от вернувшегося российского величия на внешней арене может компенсировать те уже ощутимые рядовым гражданином и его карманом ухудшения экономические, которые имеют место.
Здесь очень важно, во-первых, понимать, что период эйфории от Крыма закончился, а ничего подобного в запасе нет и быть не может. Поэтому власть может скорее стараться законсервировать этот уровень и не допустить его довольно быстрого снижения, чем рассчитывать на то, что его удастся каким-то образом повысить.
Второе – это то, что мы видели: был некий экспансионизм и гордость от того, как Россия замечательно выглядит на внешней сцене. В стране, граждане которой 20 лет могли испытывать отчасти некое неудовлетворение от того, что они были гражданами великой страны-сверхдержавы, которая делала мировую политику, а превратились в граждан рядовой и при этом не очень преуспевающей страны, этот период компенсаторного величия заканчивается, и гражданам все более важной становится экономическая ситуация.
Поэтому возврат к некоторому изоляционизму и спросу с власти за то, насколько экономически сегодня хорошо чувствует себя рядовой россиянин, уже происходит и неизбежно будет происходить в будущем.
М.С.: Когда вы говорите «спрос с власти», — я хотел поставить в контекст консервации поддержки, о которой вы говорили, вернее, противопоставить.
С одной стороны, как только происходят какие-то минимальные протестные движения сейчас, особенно в крупных городах (в России, как мы знаем, все обычно начинается со столиц и ими заканчивается, — будь то дальнобойщики или заемщики по валютной ипотеке), представители крайних флангов оппозиции немедленно собираются в энтузиазме и начинают предсказывать скорейшее обрушение режима.
С другой стороны, этот протест, как правило, протест экономического характера, довольно быстро выдыхается, переходит в какую-то пассивную стадию, где-то граничащую с гибернацией, конечно, никуда не девается, но и для Кремля больших проблем не представляет.
Мне думается, что для консервации общественной поддержки нынешнего состояния вещей на том уровне, на котором она сейчас есть, просто не допускать новых протестов недостаточно.
Н.П.: Да, конечно, и важно различать между отношением к высшей власти, отношением к президенту, и отношением к той власти, с которой граждане связывают экономические и социальные проблемы.
В этом смысле высокая поддержка Путина, которая до сих пор сохраняется, совсем не автоматически конвертируется в высокую поддержку «Единой России», или губернатора, или партии власти на выборах.
Здесь даже может работать обратный эффект: чем больше граждане склонны не лишать своей поддержки, одобрять действия высшей власти, тем больше у них возникает желание с кого-то спросить за те проблемы, которые имеются.
Хороший царь – плохие бояре. В этом смысле очень интересно смотреть на те сигналы, которые приходят с мест. Это не только сигналы о каких-то акциях протеста.
Они имеют корпоративную, групповую природу, и в этом смысле протест дальнобойщиков, или протест рабочих конкретного предприятия, или даже жителей какого-то моногорода абсолютно не очевидным образом может влиять на общую ситуацию в стране.
Важно посмотреть, как эти самые настроения, ощущения избирателей выражаются в голосованиях. Вчера у нас было голосование в одном из райцентров Свердловской области.
Там «Единая Россия» рапортует о своем замечательном успехе: она получила 17 мест из 20, три места получили связанные с ней, но официально не являющиеся членами партии кандидаты.
Пару недель назад в другом районном центре в Алтайском крае «Единая Россия» проиграла начисто выборы на таком же районном уровне. Там победа была одержана «Справедливой Россией».
Это, мне кажется, хороший знак того, что, во-первых, ситуация далеко не однозначна по стране и очень сильно может варьировать от региона к региону. Поэтому делать какие-то глобальные выводы, ориентируясь на точечную информацию, которая приходит из конкретных мест, тяжело.
Во-вторых, ситуация очень нестабильная. Она нестабильна не столько в том, как развивается социально-экономическое положение, как выглядит социально-экономическая динамика, а в том смысле, что очень сильно меняются ожидания людей.
Если до недавнего времени людям казалось, что нынешний кризис, как и прошлый, будет кризисом краткосрочным, – опустились, может быть, и глубоко, но очень быстро начинается восстановление, — то сейчас приходит осознание того, что, даже если мы достигли дна, то находиться на этом дне можно очень и очень долго. Это в корне меняет ощущения людей.
М.С.: В том, что касается долговременности кризиса, осознание того, что это не на один день и даже, видимо, не на один год, кажется, посетило не только российский народ в целом, но и лучших его представителей – то, что мы называем элитами.
Элиты в современной России сконструированы несколько по иному принципу, чем их эквивалент в западных странах. Они гораздо больше завязаны на действующую власть и на государственные сферы бюджета, откуда они черпают свое благосостояние и которым оперируют на ежедневном уровне, участвуя, таким образом, в экономической и политической жизни страны.
Для них ситуация изменилась гораздо больше, чем для простых россиян, просто потому, что цифры, которыми они оперируют, на несколько порядков превышают то, что доступно среднему гражданину России. Это так?
Н.П.: Это так, но надо отдавать себе отчет в том, что последние годы власть, Кремль очень активно действовали для того, чтобы обеспечить лояльность элит.
Если мы наблюдаем с двенадцатого года достаточно жесткий прессинг, то я бы сказал, что этот прессинг в отношении протестующих или потенциально участников протестов был не самым сильным.
Самым сильным был прессинг в отношении элит, которые самым разным способом – и изменением законодательства, и заполнением деклараций, и так далее – привязывались к тому, что происходит в стране.
Если раньше можно было думать, что, используя образ «Титаника», мы имеем команду, которая в критический момент может сесть на вертолет и улететь с «Титаника», и в этом смысле не чувствует себя заложником ситуации, то теперь ситуация существенно отличается.
Очень значительная часть того, кого мы сегодня относим к политической элите, — пусть и обладая существенно более высокими доходами, но и сталкивающаяся сегодня с сокращением этих доходов или с крайней неопределенностью видов на будущее, — эта часть политической элиты не очень может сегодня сесть на вертолет и куда-то улететь.
В этом смысле она во многом разделит судьбу рядовых пассажиров, и это, наверное, благотворно влияет на единение народа и элиты.
М.С.: Это, наверное, может послужить объединяющим фактором для собственно элит. Можно вспомнить, что проблема с вертолетом, который вы упомянули, — это не только улететь с «Титаника», но еще где-то приземлиться.
Действия России на мировой арене после Крыма и по сей день, включая Сирию, привели к тому, что представителям высших слоев наших политических элит и бежать особо некуда.
Н.П.: Верно, и это делает их заложниками ситуации и высшей власти и обусловливает их полную лояльность. Они не могут сегодня рассматривать в виде каких-то альтернативных сценариев на будущее вариант «убежать».
М.С.: Их лояльность не куплена, а дарована им свыше в виде чугунного ядра, который раньше приковывали к ногам каторжников.
Н.П.: Я бы сказал, что если раньше лояльность имела какую-то позитивную природу (она была связана с тем, что находясь в непосредственной близости к власти, можно было получать все более высокие доходы), то сегодня это лояльность, которая зиждется во многом на страхе. Может быть, она не менее, а даже более сильна, чем позитивная.
М.С.: Какова вероятность того, что в какой-то момент элиты устанут бояться, тем более что, судя по тому, как развиваются события, подобного рода прессинг внутри страны и сокращение возможностей убежать, переместиться куда-то на запасные аэродромы вне страны, — они растут?
Н.П.: Возможность такого рода, конечно, существует. Этого нельзя сбрасывать со счетов, как нельзя сбрасывать со счетов и массовые протесты, с которыми какие-то аналитики увязывают виды на изменение режима.
Но мне кажется, что гораздо более вероятен другой вариант: не восстание элит, не раскол элит, хотя иногда на выборах мы наблюдаем появление сильных контрэлит.
Понятно, что с ослаблением центра, — а это неизбежно при ухудшении финансового положения страны, — возникает и возможность, и искушение для контрэлит бороться за власть.
Но мне кажется, что главная проблема — это крайняя неэффективность управленческой системы. Не команда поднимает бунт против капитана «Титаника», а отдельные части команды делают вещи, которые работают не в плюс, а в минус для всего корабля, которые, в конечном счете, приводят к тому, что распадается весь этот большой механизм.
М.С.: Российские элиты с самого начала отличались несговорчивостью в отношениях друг с другом. Это, наверное, отчасти объясняется их происхождением, поскольку элиты, которая генерировалась бы, взращивалась на протяжении поколений, в России нет и после 70 лет коммунизма быть не могло.
Современные элиты все-таки отличаются от секретарей партийных обкомов советских времен довольно значительно при всем внешнем сходстве, так?
Н.П.: Я бы сказал даже больше: проблема не в том, что мы имеем дело с нуворишами, то есть с людьми, которые стали тем, кого политологи могут называть элитой, совсем недавно.
Еще большую проблему я вижу в другом – в том, что элиты функциональной, то есть людей, чье влияние связано с ними самими, с их семьей, с их бэкграундом и не зависит от того поста, который они сегодня занимают, у нас практически нет.
У нас сейчас восстановлена система номенклатуры, когда ваша возможность принимать участие в выработке решений – это напрямую функция вашей должности.
Расставшись завтра с этой должностью, вы моментально утрачиваете и ту роль, которую политические элиты играют. В этом смысле мы имеем двойной эффект: с одной стороны, у нас действительно нет поколениями накопленных вещей, в том числе связанных с ответственностью элит за судьбы страны.
Второе: у нас нет элит как таковых — людей, которые чувствуют себя относительно самостоятельными и достаточно независимыми от какой-то бюрократической структуры, в которой они в данный момент находятся.
Раз так, то у нас нет самостоятельных игроков. У нас есть подчиненные какому-то начальнику, не обязательно самому главному, бюрократы или люди, напрямую с бюрократами связанные, которые будут действовать в том числе, может быть, и себе в ущерб, но так, как им скажет делать их начальник.
От этого риски, которые стоят перед системой, скорее увеличиваются, чем уменьшаются, не говоря уже о том, что когда в этой системе разрушается внешняя оболочка, то оказывается, что у нас нет не только институтов, но у нас нет и людей, которые: а) пользовались бы общественным доверием; б) обладали бы способностью этому доверию соответствовать.
М.С.: Тут действительно два, казалось бы, смежных, взаимозависящих понятия, но не всегда в российских реалиях соединяющихся. Вы говорили про контрэлиты на местах.
В состоянии ли они сейчас и дальше по ходу ухудшения экономической ситуации, разрастания российского кризиса, который носит системный характер, в состоянии новая возникающая поросль на местах вытеснить номенклатуру, поскольку номенклатура – инструмент крайне негибкий: у нее большой запас прочности, но когда она ломается, она осыпается в крошку, просто в пыль?
Н.П.: Я думаю, что, конечно, рано или поздно это произойдет. Другое дело, есть ли в резерве столько времени, чтобы на местах сформировались бы и сплотились бы какие-то команды, которые могли бы поддержать власть, если она не будет крепко держаться центром, так, как это произошло в России в девяностые годы.
Здесь скорее ответ будет отрицательный, то есть те губернаторы, те верхушки региональных элит, которые мы имеем сегодня, намного слабее, чем то, что у нас было в девяностые годы в силу объективных причин.
Если они не справятся с проблемой, то быстро их заменить кем-то другим не получится, в том числе и потому, что негативным результатом последних лет развития было сокращение доверия внутри элит.
Мы говорим, с одной стороны, что в России очень невелик уровень доверия гражданина к гражданину или гражданина к органам власти, но с демонтажом региональных политических машин в девятом-десятом годах произошло крушение доверия и внутри региональных элит, на котором эти политические машины и зиждились.
Сегодня даже самый лояльный Кремлю губернатор не может приказать дать результаты голосования такие, какие нужны ему и нужны Кремлю, потому что к этому губернатору после того, как убрали Лужкова, убрали целый ряд других губернаторов, — сегодня мы знаем, что их уже арестовывают, — соответственно уровень доверия внутри элит резко уменьшается.
Это приводит к атомизации не просто на уровне граждан, но к атомизации на уровне элит, когда каждый в какой-то момент начинает действовать за себя, и нет никаких команд.
М.С.: Еще один момент, который мы упустили, наверное, по причине его незначительности в российских условиях.
Есть ли у нас то, что на Западе принято называть бизнес-элитой, то есть люди, состояние которых и вовлеченность которых в деловую активность, вплоть до государственного уровня, позволяет им именоваться элитами и вести себя как таковые?
В России нет своих Ричардов Брэнсонов и Рупертов Мердоков по степени их независимости, но виновато ли в этом только дело Ходорковского или есть какая-то определенная предрасположенность: все-таки бизнес в России предпочитает сращиваться с властью именно на государственном уровне?
Н.П.: Я думаю, что инстинкты у российских бизнесменов абсолютно такие же, как и любых других бизнесменов, в том числе и британских. Другое дело, что работают они совершенно в других рамках, в другой политической ситуации.
В политической системе, когда нет элиты, а есть номенклатура, очень важно, чтобы в этой номенклатуре не появлялись люди, относительно автономные. Что такое богатый представитель бизнеса?
Это независимый человек, это значит риск для системы. Поэтому в системе нет четких и гарантированных прав собственности, поэтому любой бизнесмен, самый богатый, понимает, что сегодня он богатый, а завтра у него эту собственность заберут.
В последние месяцы мы видели совершенно однозначные сигналы такого рода. То есть он абсолютно не самостоятельный человек, если только его деньги, его собственность не находятся вне пределов юрисдикции российских судов, и он может считать себя защищенным.
Крайне негативным результатом сращивания политической элиты и бизнес-элиты, которое мы наблюдали все последние годы, начиная с 90-х годов, является то, что на верхнем уровне у нас нет самостоятельных бизнес-элит — это все куски каких-то серьезных крупных политических элитных кланов.
На среднем уровне — это куски уже региональных кланов, а на самом нижнем уровне – это малый бизнес, который сегодня находится в состоянии, близком к обморочному.
М.С.: Получается совсем не радостная картинка: вместо элит – у нас номенклатура, бизнес-элита не может существовать, потому что ей не разрешают, аристократической элиты как таковой нет, церковная элита на днях проявила себя заявлением о человекопоклонничестве и правах человека, как не соответствующих церковным идеалам.
Все вместе оставляет довольно тягостное впечатление и слегка отдает революционным запахом, нет?
Н.П.: Я бы в ответ на это сказал, что самым опасным сценарием является как раз революционный. Если представить, что это все грохнется, то окажется, когда пыль рассеется, что эти обломки не позволяют ничего путного быстро выстроить на месте рухнувшей системы.
Что будет дальше, одному богу известно. Поэтому надежды скорее могут быть на какую-то ускоренную эволюцию, когда внутри системы, которая сегодня находится перед очень серьезными вызовами, будут появляться какие-то элементы, какие-то точки консолидации, какие-то элементы важных механизмов, позволяющих в будущем рассчитывать на то, что переход к другой системе не будет полным крахом.
Такого рода позитивные ожидания имеют какие-то основания. Сейчас в преддверие выборов в Государственную Думу, которые будут проходить по смешанной избирательной системе, начинаются праймериз, идут договоренности между региональными элитными группами и федеральными, выискивает «Единая Россия» каких-то сильных привлекательных кандидатов.
Надежда может быть только на то, что времени хватит на то, чтобы, во-первых, таким образом запустить, — а он уже идет, — процесс политической модернизации.
Во-вторых, сформировав новую Думу, которая будет серьезно в лучшую сторону отличаться от существующей, — не обязательно персонально, а институционально, потому что депутаты будут иметь лояльность сложную: они будут лояльны региональным элитам – и бизнес, и политическим, федеральной элите и избирателям тоже.
Если это все получится, и так, как оно будет идти, модернизация продолжится, то мы через какое-то время получим более сложную систему, какое-то производство доверия и внутриэлитного, и доверия со стороны граждан.
Тогда уже никакой сценарий перехода к другой системе не будет выглядеть таким катастрофическим.